class="p1">Они уехали в Лион. «Прогрэ» опубликовала заметку: «Рассеянный волшебник», в которой Дутра восхваляли за видимое безучастие, отрешенный вид. После этого Дутр перестал кланяться; когда раздавались аплодисменты, он прислонялся к стойке и подбрасывал доллар, даже не стараясь скрыть отвращение.
— Ты нашел свой имидж, — с затаенной злостью сказала Одетта. — Но это опасно.
Она называла это имиджем! Она не понимала, что он погрузился в свою грезу: Хильда — справа, Грета — слева, как два ревнивых стража. Он пошел еще дальше: спокойно зевал на сцене, прикрывая рот ладонью левой руки, в то время как правая в одиночку, как бы освобожденная от контроля, продолжала увеличивать количество монет, шариков. Публика поверила. Приехал Виллори, чтобы убедиться лично. После представления он повел их ужинать.
— Признаюсь, он меня поражает, ваш мальчик, — сказал он Одетте.
— Какой мальчик? — спросил Дутр.
— Ты! Ты меня поражаешь!
— Ничей я не мальчик, — сказал Дутр ровным тоном. — И прошу вас быть повежливее.
Изумленный импресарио повернулся к Одетте:
— Вы его подменили? Это не тот парень, что был тогда, по приезде.
— Да, и мне кажется, совсем другой, — вздохнула Одетта.
— Хватит, — оборвал Дутр. — Мне нужен ангажемент в Париже. Мне надо быть в Париже, чтобы закончить то, что еще больше удивит вас.
Виллори, намереваясь поторговаться, зажег сигару.
— Я сказал — Париж, — настаивал Дутр. — И никаких кинотеатров.
— Позвольте! — запротестовал Виллори.
— Хотите — соглашайтесь, хотите — нет, — сказал Дутр, не повышая голоса. — Двадцать тысяч для начала.
Немного смущенный Виллори и Одетта переглянулись. Вовсе не слова Дутра поразили их. Сразил сам Дутр, его взгляд, его почти нечеловеческая неподвижность, его глаза, которые вдруг стали похожи на глаза чучела в мастерской таксидермиста[33]. Они быстро закончили ужин, и Виллори сразу же ушел, заявив, что он обдумает ситуацию.
— Ты с ума сошел? — спросила Одетта.
— Он нам больше не нужен, — сказал Дутр. — И потом, скажу честно, и ты мне не нужна.
— Что? Ты меня…
— Да нет! Просто я достаточно взрослый, чтобы зарабатывать на двоих. Я больше не хочу, чтобы ты работала. Ты любишь деньги. Я их тебе дам.
— Деньги, — печально произнесла Одетта. — Если я тебя потеряю…
— Слова! — пробурчал Дутр.
— Что это за номер, о котором ты только что говорил? Мог бы и мне показать.
— Ты настаиваешь? — спросил Дутр. — Хорошо, ты сама этого хотела.
Они поднялись в комнату Одетты.
— Подожди здесь. Мне надо сменить костюм. Но я тебя предупреждаю: тебе станет дурно.
В этот момент она поняла, что уже потеряла сына.
Глава 12
Когда дверь снова открылась, Одетта невольно отшатнулась. Дутр надел новый костюм, завязал галстук с преувеличенной пышностью, черные волосы спрятал под париком, отливавшим медью. Его глаза, белки которых казались нарисованными, были блестящими и мертвыми. Он двигался медленно, как робот, руки чуть вытянуты вперед, пальцы застыли в изящном жесте. Стопа после короткого скольжения по полу приподымалась целиком, как будто насаженная на металлический стержень; секунду она колебалась, потом по мановению невидимого поршня снова падала наземь и опять скользила, приподнимаясь. Торс вздрагивал, голова, отражая толчок, чуть склонялась, и сразу же пружина, ловко запрятанная в шее, возвращала ее в начальное положение. Глаза медленно моргали. Веки не закрывали их полностью, и можно было заметить белую каемку, светящуюся трещину, еще более пугающую, чем эмалированный блеск неподвижных белков. На губах карамельного цвета играла жестоко-снисходительная, бездушная улыбка. Через каждые четыре шага молчащий манекен останавливался и со щелканьем, вздрагиванием, угловатостью несовершенного еще механизма изображал нечто, отдаленно напоминающее поклон. Внезапно плечи чуть сдвигались, руки раскачивались на несколько ослабленных шарнирах. Потом тело, дернувшись назад, выпрямлялось. Плечо еще раз наклонялось, но последний поворот шестеренок внезапно возвращал его на место, и скольжение возобновлялось, подчеркнутое скрипом башмаков. На пуговице пиджака висела этикетка с ценой: 23 000 франков.
— Остановись, — пробормотала Одетта хриплым голосом. — Остановись! Это глупо!
Она встала, обошла вокруг манекена. Пьер остановился. Глаза моргнули три раза, потом, после толчка, сковавшего его целиком, манекен изменил направление и, ковыляя, пошел к Одетте.
— Хватит! — крикнула она. — Достаточно! Это сенсационно, здорово, согласна… Но прекрати эту игру!
Робот остановился, руки его падали постепенно, как стрелки манометра, когда в котле падает давление.
— Взгляни на меня, — взмолилась Одетта. — Мне страшно!
Жизнь возвращалась в помраченные глаза; маска исчезала, восстанавливалось человеческое лицо. Тело из плоти и крови заполняло костюм, натянутый перед этим на каркас из металла и дерева. Уже естественным движением Дутр сунул руку в карман и достал пачку сигарет.
— Как ты этого добился? — спросила Одетта.
Голос еще дрожал, и ей пришлось опереться о камин.
— У меня возникла идея, — сказал Дутр. — Я поразмыслил, поработал. Но еще не все готово.
Он снял парик.
— Этикетку не забудь, — произнесла Одетта.
Он снял этикетку. Каждое его движение как бы разрушало личину робота, однако тот исчезал медленно, слишком медленно.
— У тебя возникла идея, — снова заговорила Одетта. — Именно эта?
— Подожди, — ответил Дутр. — Есть и получше.
Он снова надел парик, сосредоточился, и Одетта увидела, как он исчезает, растворяется, превращается в машину. Ей стало страшно, будто она осталась в комнате наедине с необычным, странным, злым предметом.
— Нет… — тихо прошептала она. — Вернись, Пьер.
Но Пьера уже не было. Манекен держал белый шарик. Он начал медленно вращать его в розовых пальцах с карминно-алыми ногтями. Из белого шарика с завораживающей медлительностью вышел черный шар. Безразличные, бесчувственные, бессознательные руки работали короткими, прерывистыми толчками. Бледное лицо с аляповато накрашенными скулами непрестанно улыбалось; глаза, глядящие в никуда, сквозь стену… Вдруг рядом с зеленым возник красный шар. Пальцы задвигались быстрее, шарики один за другим исчезли, вернулись, пропали, опять появились… Все быстрее и быстрее чередовались цвета, пока не слились в сплошную разноцветную ленту, летавшую то справа налево, то слева направо, и запястья дрожали так, как будто приводились в движение перегруженными моторами. Внезапно все кончилось. Пальцы, все еще вытянутые, совершенно неподвижны. Потом они раздвинулись, и руки на хорошо смазанных шарнирах повернулись вокруг продольной оси, обратив пустые ладони к зрителям.
— Вот так, — вздохнул Дутр.
Внезапная усталость сломила, разрушила его. Он рухнул на стул. Струйка пота змеилась по виску, размывая грим в уголке глаза. И тогда Одетта оперлась на мрамор камина, закрыла лицо руками и зарыдала. Она громко плакала, спазмы сотрясали ее жирное тело. Она медленно переминалась с ноги на ногу, безуспешно пытаясь овладеть собой. Со скучающей гримасой Дутр ждал, вытирая платочком мокрые пальцы. Наконец она откинула волосы, обратила к нему лицо, перекошенное гневом, печалью и страхом.
— Прости меня, — сказала она. —
